Истоки местного самоуправления в Северном Алтае.

Черлояков И.Г. учитель истории и обществознания Тондошенской ООШ.

Русские источники XVII – XVIII вв. не дают, к сожалению, исчерпывающих сведений об общественно-политическом устройстве у северных алтайцев. Опираясь на отрывочные данные, относящиеся к началу XVII в., можно лишь утверждать, что к моменту первого знакомства «черневых татар» с русскими, их общество было достаточно однородным. Так как, у «северян», не было производителей, совершенно лишенных средств производства, то каждый из них мог охотиться в своей родовой тайге с самодельными орудиями труда, которые были настолько первобытны и просты, что изготовление их не составляло больших затрат. Поэтому каждый являлся собственником изготовленных им орудий производства. В силу этого, основная масса населения была экономически – относительно - свободна в интересующее нас время.[1]

Иначе говоря, в условиях родовой собственности на охотничьи угодья можно предположить, что общественно-политическое устройство северных алтайцев вышло из первичных промысловых объединений - групп. Последние, как свидетельствует большая часть исследователей, формировались по родственному принципу (по отцовской линии). В нее входили и старики, не принимавшие непосредственного участия в охоте, и подростки, которые еще учились стрелять. Но в каждой такой группе выбирался старший охотник - глава («паштары», «улуглары», «улуг-кижи» или «улуг-пазы»), которого все беспрекословно слушались. Он указывал, какого зверя, где и когда нужно промышлять, расставлял силы охотников. Делил поровну и добычу, получая и сам равный со всеми пай.[2]   

            Поэтому совершенно естественно, что когда черневые татары вошли в состав Русского государства, то местная царская администрация сделала ставку на тех, «кто всех превосходил летами»[3] - на «башлыков северян» («баштыков», «паштыков»). Они должны были обеспечивать своевременное и бездоимочное поступление ясака со своих соплеменников в «государеву казну». Одновременно с этим, Москва превратила «баштыков» и в своих представителей среди черневых татар. Удостоившись столь «высоких» полномочий, родовые правители ревностно сбирали ясак, за что традиционно награждались центром. Так, в 1651г. царь отметил служебное рвение «Кузнецкого уезда, Мрасской волости князца Кунестейки Шеренова да улусного человека Карачайки Ишлычакова… За их к нам службы и за радение быть им в их улусе… Кунестейке… лутчим человеком, князцом, а… Карачайке… улусным ясаулом».[4] «За усердие в службе…» был награжден в конце XVIII в. большой золотой медалью на Анненской ленте шорский баштык Токмак.[5]

            Постепенно «баштыки» превратились, согласно источникам, в чиновников «обросших» народными обычаями и традициями.[6] Эта должность – главы волости – была, по мнению Л.П. Потапова, после включения «северян», алтайцев в целом, в состав России - наследственным правом: избрание на эту должность являлось формальной «санкцией» родовой общиной этого права. Своеобразно обставлялось и избрание баштыка, в частности, у челканцев. Согласно обычаю, он должен был отказываться от предлагаемой должности даже бежать прочь, при назывании его кандидатуры. В силу этого, собрание ловило его и держало до тех пор, пока беглец не «сдавался»: снимал шапку, кланялся и говорил: «Воля ваша, буду баштыком».[7] В этом символическом акте хорошо просматривается принцип «родовой демократии» у северных алтайцев, а также былое значение баштыка как «слуги народа».[8]            

Как уже было сказано выше, баштыки подчинялись Кузнецкому воеводе на условиях своевременного взноса их сородичами возложенного на них ясака. Но сборы последнего, с каждым годом падали. «Центр», как и положено, реагировал на это незамедлительно. В 1763 г. он даже издал специальное «Положение», разработанное ясачной комиссией, которую возглавлял в этот год секунд-майор Щербачев. В соответствии с ним, вводились не только нормы ясачного сбора (по числу душ) с каждой волости, но и вводились (дабы стимулировать деятельность «князцов» и «баштыков» - И.Ч.) «привилегии» для родоплеменной знати: она освобождалась от уплаты ясака и телесных наказаний, а «баштыки» приравнивались к чину майора. Последовавшие за «Положением» указы Екатерины II не только подтвердили вышеназванные «привилегии», но и закрепили их. Копии соответствующих указов, подтверждавшие родовые права и «привилегии» баштыков были вручены им.[9]

Словом, к концу XVIII в. обязанности баштыка обрели - более или менее - системный вид. Они вобрали в себя раскладку и сбор ясака, судебный разбор мелких дел, содействие в организации и передвижении чиновников и миссионеров по «вверенному им краю» и др. Лежала на баштыке и переписка с властями, в частности, с полицейским управлением, приносившая родовым правителям немало неприятностей, ибо баштыки, в большинстве своем, почти не владели русским языком и зачастую  были неграмотны. Писарей же они - не имели.

            Если говорить о судебных функциях баштыка, то они были ограничены, поскольку участие в них принимала вся родовая община. В частности, у челканцев, при разборе серьезных дел, она выбирала ему  в помощь человека, из авторитетных стариков. Приговор обвиняемому выносился большинством голосов судей. Но многие баштыки Северного Алтая судили своих соплеменников и единолично.[10]

            Наряду с баштыками, упоминают документы и «лучших людей», занимавших какую – то ступеньку в иерархической лестнице кочевого общества XVII века. Русские документы, зафиксировав эту социальную прослойку родового общества[11], конкретно о ее положении в нем ничего не говорят. А ведь к этой категории могли быть отнесены и представители черневой родоплеменной знати, и просто зажиточные люди, чье богатство не могло не броситься в глаза представителям русской администрации. Понятие «лучшие люди» фигурирует в русских документах на всем протяжении XVII века. Оно исчезает в начале   XVIII века, так и не раскрыв своего истинного содержания.

Следующими – за баштыками и «лучшими людьми» – «вершителями» судеб у «северян» были «ясаулы». Их количество зависело от числа родов в волости, иначе говоря, эту должность занимали, как правило, представители одного рода. Так, в Нижне-Кумандинской волости таковых было восемь, а в Верхне-Кумандинской – четыре.[12] Несмотря на подчиненное положение ясаула баштыку, он, тем не менее, являлся непосредственным управителем рода. Обязанности «ясаула» в миниатюре повторяли обязанности баштыка. При этом, каждый из них обязан был сообщать по инстанции о спорах, преступлениях, чрезвычайных происшествиях, случившихся с его соплеменниками. Баштык же, на основе их доводил или не доводил данные дела до русских властей. В случае невозможности доставить ясак на пункт лично, он поручал сделать это одному из своих ясаулов. Последнему подчинялись более мелкие административные управители – шуленги (десятники – «арбанаки»),[13] обязанности коих были аналогичны положению ясаула.

Заметное место в жизни алтайского кочевого общества занимали служители религиозного культа – «камы» - шаманы. За свои услуги он брал плату: деньгами и скотом. Перед камланием, по требованию шамана, в жертву приносились лучшие лошади, коровы и овцы. Крупные и лучшие по качеству куски мяса, шкура жертвенного животного становились, как правило, достоянием кама. При благополучии в хозяйстве, семье жертвоприношения совершались раз в три года. В жертву обычно приносили лошадь – четырехлетку, светлой масти. Болезнь человека, неудачи на промыслах, падеж скота влекли неизбежные камлания и многочисленные жертвоприношения, которые наносили немалый урон хозяйству рядовых общинников. Разоряя ими соплеменников, камы в то же время, по-своему, объясняли неравномерность распределения меж ними жизненных благ. По их утверждению, все зависело от частоты и количества приносимой духам жертвы. Частое и многочисленное – обеспечивало богатство и благополучие. И наоборот. Часто и много могли жертвовать только богачи. Потому у них достаток, благополучие и удача. Беднякам с их редкими и скудными жертвоприношениями, утверждали камы, нечего рассчитывать на какой-то успех. Словом, шаманы всячески оправдывали в глазах рядовых «северян» «успехи» родовой знати, ее богатств, устремления к наживе и сохранение родовых отношений в обществе.[14]   

 Как уже было сказано выше, основную массу родового общества черневых татар составляли рядовые звероловы, объединенные различными обычаями и традициями. Они проявлялись, прежде всего, в том, что население «северян» делилось по родам. Лица, принадлежавшие к одному роду, считались между собой родственниками, хотя члены одного и того же рода жили разбросанно, иногда далеко друг от друга и не имели между собой никакой связи. Главное в этом делении состояло в том, что люди, принадлежавшие к одному и тому же сеоку, не могли вступать между собой в брак. Так, челканцы рода «Чалканыг» считали братским родом сеок «Кузен» и не брали оттуда жен.[15] Как известно, данный запрет («алышпас» – не могу брать) и составлял существенный признак родового общества. При встрече незнакомцев бытовало да и бытует сейчас традиционное спрашивание у них родовой принадлежности встречного.

Родовой принцип сказывался и на административном делении «северян». Так, название их волости зачастую совпадало с названием того или иного рода, хотя в составе волости находилось население, принадлежащее к различным родам.

До момента окончательного вхождения северных алтайцев в состав Русского государства они платили дань джунгарским феодалам, а часть их, как например шорцы – енисейским кыргызам. Однако при этом, ни те, ни другие они не вмешивались во внутреннюю жизнь своих данников. Вследствие такого положения общественно-политическое устройство черневых татар протекало в рамках собственных правовых норм. В соответствии с ними, собственность на охотничью территорию у «северян», несомненно, носила родовой характер. Вся тайга Северного Алтая была поделена между отдельными родами, и никто из «иных татар» не имел права промышлять зверя на территории чужого рода. Общая собственность на охотничьи угодья составляла, в то же время, здесь и естественную основу господствовавшему у «северян» общественно-политическому устройству.

После вхождения северян «под высокую государеву руку»,  сибирская администрация, в частности, Томская и Кузнецкая воеводские канцелярии стали выдавать «паштыкам» владетельные грамоты, признававшие за ними право полного распоряжения землями, но обязывавшие их собирать «бездоимочно» ясак со своих соплеменников и «по вся годы» вносить его «в государеву казну». С 1747 года территория Кузнецкой и Бийской черни перешла, как известно, в ведение «Кабинета Ея Императорского Величества». Вхождение же алтайцев в 1756 г. в состав России положило начало изменению общественно-правового статуса представителей их родоплеменной знати. В результате принятых государством мер, к 1782 году владетельные грамоты и указы, дарованные ей в прошлые годы, были различными путями изъяты, в частности, у паштыков.[16]    

Можно утверждать, что XVII – XVIII вв. стали временем формирования родовой знати у племен Северного Алтая, как некой местной политической элиты, наделенной соответствующей ей политической властью. Немаловажное значение на процесс ее окончательного становления оказало Русское государство, включившее – мирным и «оружным» путем – северных алтайцев в сферу своего влияния. Не имея «крепких позиций» в регионе, оно всецело сделало свой акцент на родоплеменную знать «северян». Эта «опора», сопровождавшаяся дарованием ей «особых прав и привилегий», позволило «Московии» сначала выделить «элиту» северных алтайцев из общей массы «инородческого» населения, а затем поставить ее над ним. Укрепив положение родоплеменной знати, верховная власть – в лице «великого государя и его правительства» - стала укреплять свое положение и влияние на местах, в том числе в Северном Алтае и Сибири в целом. А добившись этого, Русское государство низвело «элиту северных алтайцев» до положения всех «инородцев», лишив тем самым ее всех дарованных ранее «привилегий». Но на достижение этого результата государству потребовалось не одно десятилетие, а века.