Черлояков И.Г. учитель истории и обществознания Тондошенской ООШ.

Революция 1905-1907 гг. - первая российская революция в череде многих других, последовавших за ней в XX веке. Ее вызвали «противоречия социально-экономического и политического развития России»…, читаем мы «избитые» положения, с завидным постоянством кочующие из одного учебника истории в другой. Можно подумать, что такие противоречия носили исключительный характер в «круговоротах» времен. Нет ничего «нового под Солнцем», все новое хорошо забытое старое. По словам Христа «нищих всегда имеете с собою, а Меня не всегда имеете».[1] Человеческая душа, отвернувшись от Бога, остается одна со своими страстями, которые, как змеи жалят, жгут и терзают ее, требуя удовлетворения. Так и народ наш не искушенный «утонченными» страстями «сильных мира сего», решил утолить духовную жажду наиболее коротким путем через пьянство. Сколько трудовых страдальческих копеек оставили наши рабочие и крестьяне в «казенке», на эту развращавшую народ «красную головку», которая обратилась в огромную красную голову революции?[2] Несчетно!               

 От русских приисковых рабочих «заражались» пьянством, сквернословием и воровством многие черневые татары. В улусах Мрасского отделения (Кузнецкий уезд) среди новокрещенных шорцев имели место массовые попойки, сопровождавшиеся камланиями и кровавыми жертвоприношениями, кровнородственными и неравными по возрасту браками. Неизменный спутник пьянства, разврат, словно едкий дым, проникал во все уголки таежного края. Многие северяне были поражены сифилисом, заболевали даже младенцы. Миссионеры, преодолевая страх, брали в руки такого ребенка, уже покрытого язвами, чтобы омыть его в купели крещения.

Не лучшим образом вели себя и «торгаши» из числа самих же шорцев, разбогатевших на «спаивании своих сородичей» и к тому же настраивавших их против Православия.[3] Всеми видами транспорта везли они водку в каждый улус. На одну лошадь навьючивали две-три бутыли с водкой и ездили так из улуса в улус, предлагая всем свой товар. Тем самым открывали своеобразные подвижные кабачки. Приблизительно за год в одно миссионерское отделение могли ввезти до тысяч ведер водки.

Где же в кондомских улусах не будет пьянства. Приезжал миссионер, а все жители, кроме старосты, были пьяны: мужчины, женщины и дети. Пили не только покупную казенную водку, но и хлебную самогонку. А ведь как часто страдали инородцы Северного Алтая от нехватки хлеба и, следовательно, голода. Немного трезвых дней в году выпадало у наших северян. Увиденное угнетающе действовало на миссионеров, все усилия которых по просвещению алтайцев шли прахом.[4]

 Что говорить об окраинах, если в Улале обилие чиновников не служило установлению порядка. Редко праздничные и базарные дни заканчивались без пьяных драк и увечий. Несчастный лекарь то и дело перевязывал раненных в этих побоищах. Подумать страшно, что делалось на улицах Улалы после заката Солнца. Не каждый осмеливался выйти из дома. Когда вне его окрестности оглашались пьяным ревом разгульной молодежи, бродившей целыми «кампашками» и способной нанести насилие и оскорбление любому встречному человеку.

Примечательно, что в Улале не было казенной винной лавки, однако тайные притоны исчислялись десятками. Но полиция и не пыталась бороться с этим злом. Иногда случалось, что привлекали к суду какого-нибудь нерасторопного торговца вином, даже заключали в тюрьму на несколько месяцев. Однако это лишь делало его «коллег» более искусными. Помимо этой нелегальной торговли, местные купцы сбывали людям так называемый «киндер-бальзам» - некое подобие лекарственного препарата с высоким содержанием спирта. Жители Улалы с удовольствием брали эту отраву, разводили горячей водой и, похваливая, напивались до безумия.   

Если в Улале не было «казенки», то подобное нельзя сказать о селах Алтая. Где наряду с церковью и школой, красовались казенные винные лавки. Приказчики, которых мнили себя на государственной службе, а потому грезили о государственной пенсии за долголетнее спаивание народа. Тогда как школьный учитель при первом удобном случае бросал школу, чтобы вырваться из порочного круга нищеты.

Как же она нуждалась в мудрых и смелых учителях. Дети Улалы грубы, распущены и нелегко подчинялись школьной дисциплине. Несмотря на то, что в одной из школ три преподавателя, в другой две учительницы – добрая треть школьного дня уходила на водворение тишины. Шум и драки, кражи и сквернословие, и многое другое, часто не детские шалости были присущи местным школярам.

Ни увещания священников и учителей, ни дисциплинарные меры, принимаемые в школах, не приносили желаемого результата. С одной стороны причины этого восходили к домашнему воспитанию. Ведь большинство учащихся не понимали, зачем от них требовали аккуратного посещения храма, когда их отцы и матери никогда не ходили в церковь. Зачем изучать «скучный» катехизис и другие предметы Закона Божия, когда они слышали от некоторых родителей, что его учить не обязательно. Подростки смеялись над учителем, когда он останавливал их от ругани и драки, потому что за те же выходки дома не только не наказывали, а иногда и хвалили. Но с другой стороны главная причина заключалась в том, что они лично не были знакомы с Богом. Не знакомы, потому что лишали себя живого общения с Ним, не приобщаясь Святых Его Тела и Крови. Незнакомые, значит чужие, и церковь, и все что в ней, и люди, которые еще вчера были братьями и сестрами. А потому на вопрос миссионеров, почему они не были в церкви, часто приходилось слышать:

- А чего мы там забыли? Чего мы там не слыхали?

Трудно передать какие испытывали нравственные страдания, заведующие школами при виде таких детей. И напрасны их речи в церкви и на беседах, в собраниях попечительства об этом печальном явлении. Никто не обращал внимания на их жалобы, и ситуация  оставалась без изменений. Еще не было случая, чтобы школы к литургии являлись в полном составе. Что говорить об учебных заведениях, если о прежней религиозной настроенности населения не осталось и помину, и часто в великие праздники, особенно летом, к богослужению приходило десятка два, три старушек, женщин и несколько детей – этих мучеников буйства пьяных мужей и отцов.

Трудно было бороться с пьянством, когда тайная торговля водкой почти не преследовалась, когда пьяницам делали снисхождение в судах при определении наказания за бесчинства, когда пьяные безобразия на площадях и улицах наших сел не вызывали осуждения и преследования со стороны властей и самого общества. Почему?! Да потому что элита общества в отличие от простого народа страдала властолюбием. «Желали – и не имели, убивали и завидовали – и не могли достигнуть; препирались и враждовали – и не имели…». Казалось ее капиталов, было достаточно, чтобы утолить эту страсть. Но вся полнота политической власти сосредоточена в руках Николая II. Что делать? Таскать императора за грудки, чтобы поделился властью. Так не позволяла внешняя «интеллигентность», да и уже не средневековье вроде бы на дворе. Вот тут то как нельзя, кстати, и пригодились народные массы, которые после пьяного угара остались без Царя в голове и без Бога в сердце. Раз место в душе освободилось, то они поверят всем и всему, лишь бы потакали их страстишкам.

И понеслось. Появились массы летучих листовок, брошюр, прокламаций с наглым отрицанием всего святого, с осмеянием самых дорогих верующему сердцу ценностей. Эта революционная подпольная литература развозилась по всем селам и аилам целыми пудами, раздавалась открыто на улицах и по домам. Всякий малограмотный мужик или баба, и даже безусые юнцы, начитавшись либеральных и порнографических книжонок, преважно брались толковать вкривь и вкось государственное устройство России, осуждать не только действия царских властей, но и критиковать вечные истины Христианства. Началось дикое сквернословие, гнусное оплевание всего, что первым бросалось в глаза.

Как и задумывалось политической элитой, под давлением общественного мнения Николай II вынужден был принять манифест от 17 октября 1905 года. Согласно ему он поделился политической властью с Государственной Думой и даровал некоторые свободы народам империи. Однако наши граждане поняли их по - своему: «Наконец-то мы  совершенно свободны от каких-либо обязательств!» Прежде всего они отказались содержать причт, тех приходов которые открыли по их же просьбе. Далее жители стали уклоняться от содержания школ и церквей. Много пришлось вынести унижений миссионерам, чтобы образумить прихожан. Из-за каждой копейки причтового жалования, из-за каждого полена дров для церкви и школы миссионеру приходилось хлопотать перед обществами русских и инородцев.[5]

Докатилась «свобода свободная» и до Бийской черни. Как только кумандинцы узнали, что царь дал им свободу веровать, так перестали платить подати и принимать крещение:

- Это все уходит на начальников, а до царя ничего не доходит;

-Креститься не надо, это все выдумывают попы, да архиереи.

Если на брожение умов не подействовала ссылка некоторых агитаторов в Нарымский край, то тем более никаких убеждений они не послушали.

Слушали проповедников «неохотно и рассеяно», от крещения или отказывались, мотивируя это нехваткой времени или уклончиво обещали, что сами придут в Паспаул для крещения или вообще нахально заявляли, что эту проповедь они давно слышали и не только от священников, но и от самого архиерея. «Ныне, - говорили третьи, - некрещеному живется легче, чем крещенному», правда, не разъясняли за счет чего. Один из них, человек пожилой и по словам миссионеров, опытный, также считал, что сейчас не стоит креститься. Потому, что крещенный больше озабочен в платежах разных повинностей, чем некрещеный. Повинности, как сельские, так и волостные, содержание священника и учителя, трапезника, сторожа церкви и просфорной, а также отопление храма и ремонт причтовых домов. А шаманисты отбывали только одни волостные повинности. При этом сами крещенные просили у них деньги на уплату поборов. «Раньше, - продолжал он, - [миссионеры] помогали калмыку, желающему креститься. После крещения покупали дом, корову и давали деньги на семена. Теперь…  обратно [Миссия] взыскивает с крещеных. Они  [миссионерам] платят ежегодно по два рубля с лишком с каждой души». Не молчали и миссионеры. Отец Макарий:[6] где нужно было, опровергал неправдоподобные рассказы язычника, а где необходимо разъяснял непонятое им. Последний недоверчиво выслушал священника, но спорить с ним не стал. После этого непростого разговора, и батюшка не видел больше причин у него засиживаться, а отправился с учителем в другой аил. Дорогой о. Макарий удивлялся рассуждениям старика. Конечно, размышлял он, кто желал по убеждению принять Православие, тот не посмотрел бы на эти поборы, но черневые инородцы, по - праву, тяготились ими из-за своей бедности. Несмотря на это, миссионеры объехали свое отделение и посетили все аилы некрещеных. Однако их поездка закончилась безрезультатно: им не удалось окрестить ни одного человека. От этого, как отмечал миссионер, осталось впечатление «весьма неприятное».

            Значительно лучше обстояло дело с крещением «инородцев», в Кебезенском отделении. Здесь после «живой и доброй беседы» отца Иоанна,[7] откликались на его «зов» желающие безотлагательно, принять «Святое крещение». Такой, к примеру, была его проповедь с началом Петрова поста в аиле Артыбаш. Где причаститься пожелали 35 новокрещенных «инородцев» и пять русских крестьян. Служба проводилась здесь в «казенном доме», построенном волостью для приезжающих сюда лиц. После каждой службы о. Иоанн Тозыяков, как явствует из его отчета, беседовал с новокрещенными о вере и жизни христианской. Позже помощники миссионера обучали их кратким молитвам и правильному накладыванию на себя крестного знамения. Остальное время батюшка со своими служащими ходил по юртам некрещеных «северян» и беседовал с ними на религиозные темы. И хотя эту проповедь  миссионеров тамошние «язычники» и не отклонили, тем не менее, их обращений по поводу крещения, в тот раз к миссионерам не поступило. Хотя восемь младенцев им все же удалось окрестить и отпеть пять человек.

Завершив дела в Артыбаше, о. Иоанн взял здесь лодку и вместе с учителем отправился по Телецкому озеру, в аил Яйлу (Яйлю – И.Ч.), который находился в 35 верстах от Артыбаша. Аил этот состоял всего из восьми юрт «северян», из которых только одна семья «инородца» Павла Сопашева и крещена. В кругу этого семейства и повел священник беседы «с язычниками», призывая их утвердиться в «вере Христовой». Первыми на беседу в юрту Павла были приглашены девять мужчин. После традиционного обмена новостями и расспросов о житейских делах, разговор незаметно перешел на религиозные темы. Однако он не принес, по сути дела, миссионерам желаемого результата. Из девяти человек только один из ее участников – по имени Яган принял после собеседования крещение. Предварительно приготовив его к принятию таинства. Ягана повели к озеру и там окрестили, с именем  Иоанн. По возвращении в Артыбаш, миссионерский отряд на верховых лошадях направился в аил Эдербес. Здесь желающих «говеть» набралось человек 25 – и все новокрещенные «инородцы». С ними, как и с крещенными других инородческих аилов, после службы провели «укрепительные» беседы, а после «оных ходили по юртам некрещеных». Некоторые из них, понятно, принимали проповедников с неохотой. В таких случаях миссионеры даже не заводили с их обитателями разговоров о вере. Там же, где их принимали «по-доброму» и слушали их христианскую проповедь, миссионеры охотно беседовали с людьми. Так, было, к примеру, в юрте «некрещеного инородца Казакопа», который со вниманием слушал наставления миссионеров и беседу на религиозную тему. При прощании с гостями, хозяин юрты, обращаясь к отцу Иоанну, сказал: «Да, ваша русская вера истинная, хорошая вера». «Если русская вера истинная, - ответствовал миссионер, - то почему бы тебе не принять ее и не креститься?» В ответ на это, хозяин юрты сказал миссионеру: «Я подумаю, батька, подумаю». Священник, уходя, из юрты все же  напомнил Казакопу: «Нужно теперь же принять Христову веру, а то, так и умрешь некрещеным». На это Казакоп ответил: «Ведь еще с прошлого года надумал я креститься, когда у меня умерла жена и дочь, но все не мог решиться на это; теперь же, я окончательно решил принять крещение и хочу быть в русской вере». И Казакоп выполнил свое обещание после подготовки, его окрестили с именем Алексея и, вместе с «говеющими», приобщили Святых Тайн. Простившись с эдербескими новокрещенными, миссионеры  отправились дальше, в юрты новокрещенных и некрещеных «инородцев», живших в вершине реки Талой[8] (Тулоя – И.Ч.), где им еще ни разу не приходилось бывать. В вершине Талоя, они нашли всего четыре юрты новокрещенных, все остальные же насельники были язычниками. Здесь миссионерам пришлось крестить двух мальчиков (шести и четырех лет) новокрещенных родителей. Окрестив детей, миссионеры поинтересовались у родителей, почему они до сих пор не были крещены? Причина этого была проста родители: родители до сего времени не только не заявляли миссионерам об этих детях, но более того, они старались скрыть от миссионеров факт их рождения. Только от русских заимщиков, живущих неподалеку от «инородцев», они и узнали о родившихся здесь мальчиках. Именно поэтому миссионер, окрестив мальчиков, дал их родителям «должное назидание и внушение».

В аил Чорбоп, находившийся от стана в 35 верстах. Здесь было 20 человек «говеющих». Беседы миссионеров в аиле не прошли даром: два «язычника» были обращены в православную веру.  Пополнив запасы, священники выехали в аилы Азаганды и Чолушкару. В них имелось 29 «говеющих». С ними вместе проживали и язычники. Поэтому миссионер направился к последним, для проповеди  «слова Божия». После беседы, один некрещеный «инородец», по имени Чоро, изъявил желание креститься. На вопрос, почему он пожелал переменить веру, последний ответил, что у него нынешней зимой сильно хворала жена и маленький ребенок, да и он сам. Много пришлось ему прокамлать, но от этого им лучше не стало. И вот во время этой болезни, он дал русскому Богу обещание, что, если они выздоровеют, то все перейдут в Его веру. После этого обещания, сказал Чоро, его семья постепенно оправилась от болезни. С того времени, они уже четвертый месяц, поджидали миссионерский отряд. И в заключение Чоро сказал: «Я, и жена, и дочь – все будем креститься». Поговорив с ними, Иоанн Тозыяков похвалил его за хороший поступок и исполнение данного Богу обещания. Здесь они, кроме семьи Чоро, окрестили еще пятерых «инородцев», проживавших по речке Чолушкар.[9]

Говоря об успехах (пусть незначительных) в деле приобщения «инородцев», проживавших в «черни» к «вере Христовой», следует сказать, что в самом Кебезенском стане даже по большим престольным праздникам небольшая Покровская церковь, была полупуста. Миссионер объяснял это тем, что большинство его прихожан уезжало на промысел (особенно ореховый) целыми семьями. Однако владыка Иннокентий (Соколов) связывал это с «безбожной и безнравственной русской интеллигенцией, не ходящей в церковь, никогда небывающей у исповеди и Святого Причастия и живущей блудно». Пример этих развратителей народных, губительно действовал на новокрещенных. Так, тубалар Кергежской волости Иван Казаков, 50 - ти лет от роду, бросил свою законную жену и жил с наложницей. Невенчанными жили и многие другие новокрещенные. На увещания миссионера таковые прямо отвечали: «Мы берем пример с русских». Кстати несколько слов о Кергежской волости. Здесь число «язычников» было намного меньше, чем крещеных татар. Но «командовали» ими – «шаманисты». Таковыми были и баштык, и помощник его, и ясаул. Прежде эти чиновники выбирались из крещеных алтайцев.[10]

У любого народа идеи государственного устроения и общественные, гражданские, национальные идеалы неразрывно связываются с идеалами духовно-нравственными. Об этом очень точно писал великий русский писатель и философ Ф.М.Достоевский: «При начале всякого народа, всякой национальности идея нравственная всегда предшествовала зарождению национальности, ибо она же и создавало ее. Исходила же эта идея всегда из идей мистических, из убеждений, что человек вечен, что он не простое земное животное, а связан с другими мирами и вечностью. Эти убеждения формулировались всегда и везде в религию, в исповедание новой идеи, и всегда, как только начиналась новая религия, так тотчас и создавалась граждански новая национальность. Взгляните на евреев и мусульман: национальность у евреев сложилась только после закона Моисеева, хотя начиналось еще из закона Аврамова, а национальности мусульманские явились только после Корана.… И заметьте, как только после времен и веков (потому что тут тоже свой закон нам неведомый) начинал расшатываться и ослабевать в данной национальности ее идеал духовный, так тотчас же начинала падать и национальность, а вместе падал и весь ее гражданский устав, и померкали все те гражданские идеалы, которые успевали в ней сложиться. В каком характере слагалась в народе религия, в таком характере зарождались и формулировались и гражданские формы этого народа. Стало быть, гражданские идеалы всегда прямо и органически связаны с идеалами нравственными, а главное то, что, несомненно, из них только одних и выходят».[11]